Московский государственный университет печати

Михаил Александрович Шолохов (11/24.V.1905, хутор Кружилин станицы Вешенской области Войска Донского - 21.II.1984, Вешенская Ростовской обл.) - крупнейший в русской литературе XX века прозаик-неинтеллигент, как в некотором смысле и друживший с ним в молодости «рабочий-интеллигент» А. Платонов. Оба они достигли художественных вершин во второй половине 20-х-первой половине 30-х годов. События коллективизации и соответствующая тема в литературе, казалось, резко их разделили, даже противопоставили. Но творчество обоих после этого более или менее заметно пошло на спад, они не выдержали (хотя проявилось это очень по-разному) давления обстоятельств, которое выдержали такие представители старой интеллигенции, как А. Ахматова и М. Булгаков, опиравшиеся на самую мощную культурную традицию. Однако и Платонов, и Шолохов смогли сделать ценнейший вклад в литературу, каждый в своей сфере.

Советская литература мыслилась прежде всего рабоче-крестьянской. Этому критерию творчество Шолохова отвечало в наибольшей степени. Его художественный мир демонстративно «антиинтеллигентен». В четырехтомном «Тихом Доне» среди центральных героев интеллигент (в широком смысле) только один - Евгений Листницкий, причем предполагается, что это герой скорее отрицательный, чем положительный. В двухтомной «Поднятой целине», где речь должна была идти о подъеме народного сознания, которое Шолохов был вынужден отождествить с «целиной», интеллигенция совершенно ни при чем, только мелькает не имеющий почти никакого значения образ учительницы. В незаконченном романе «Они сражались за родину» один из главных героев, Николай Стрельцов, - агроном, интеллигент от земли, и не случайно он абсолютно на своем месте в качестве рядового красноармейца, а образ его брата-генерала был присочинен позже и во многом сыграл роль рупора автора по отношению к проблеме «культа личности». В единственном рассказе Шолохова, имеющем очень большое литературное значение, - «Судьбе человека» - образ врача эпизодичен и человек этот дан в восприятии шофера. В большинстве своих произведений Шолохов старается не уводить действие далеко (или надолго) от берегов родного Дона, от мест, где он прожил почти всю жизнь и которые действительно хорошо знал.

Основная заслуга Шолохова-художника состоит в возведении на высшую степень искусства той творческой задачи, которую впервые поставил И.С. Тургенев в «Записках охотника», - выявления в самом простом человеке яркой индивидуальности, иногда выдающейся личности, превращения этого человека в запоминающийся до малейших черточек, легко представимый, убедительный, действительно живой образ. В «Тихом Доне», отчасти и в других произведениях это достижение успешно сопряжено с другим - наиболее масштабным и глубоким в литературе XX века воплощением грандиозных общественно-исторических событий.

Среди собственно советских писателей Шолохов являет собой, пожалуй, самую выдающуюся и столь же загадочную и противоречивую фигуру. Ни о каком другом советском писателе литературоведам (при жизни Шолохова!) не приходилось столько гадать. Например, долго считалось, что первые наброски «Тихого Дона» (о корниловском мятеже) создавались под заглавием «Донщина». Это неверно. Возможно, так предполагалось назвать ненаписанную повесть о Подтелкове и Кривошлыкове. В самой объемистой шолоховедческой монографии, выдержавшей три издания, сказано: «И если внимательно вчитаться в нынешнюю четвертую часть, можно увидеть, что среди героев «Донщины», вероятно, не было Григория Мелехова. Слишком случайно и на недолгий срок появляется он и теперь в начале второго тома, а в сценах корниловского мятежа его и вовсе нет». Или еще: «В настоящее время нет возможности точно установить момент, когда М.А. Шолохов задумал и начал первую книгу «Поднятой целины» - и т.д., словно писателя уже давно не было в живых. Первая публикация Шолохова, фельетон «Испытание», с 1923 г. перепечатывается с явной опечаткой в подзаголовке: «Случай из жизни одного уезда в Двинской области» (конечно, нужно «в Донской»).

Одинаковый в обращении со всеми от простого казака до Сталина и Брежнева, Шолохов был вместе с тем чрезвычайно «закрытым» человеком. О своей жизни принципиально не рассказывал практически ничего. Ближайший его старший друг Е. Г. Левицкая, которую он в письмах называл «мамуня» и которой посвятил «Судьбу человека», в очерке 1930 г. «На родине «Тихого Дона»« писала: «За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро». Скрытность Шолохова порождала невероятные легенды о нем, беспрепятственно кочевавшие по страницам разных изданий. В автобиографии, датированной 1931 годом, но написанной тремя годами раньше, Шолохов сообщал: «Гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 1922 года, и банды гонялись за нами. Все шло как положено.

Приходилось бывать в разных переплетах, но за нынешними днями все это забывается». Формулировки туманны («как положено», «в разных переплетах»), и для человека с феноменальной памятью - странная забывчивость.

О юном Шолохове рассказывали и писали (иной раз ссылаясь на его слова), что он был активным комсомольцем, командовал отрядом в 270 человек, попался однажды батьке Махно и тот отпустил его ввиду малолетства, пригрозив в другой раз повесить, что Шолохов жил в одном курене с известным предводителем банды Фоминым (персонаж «Тихого Дона»), спорил с ним и т.д. На самом деле сын приказчика 1-го класса и внук купца 2-й гильдии (высшей для станицы Вешенской) в комсомол вовсе не мог быть принят как выходец из семьи эксплуататоров, оружие тогда давали только комсомольцам, естественно, Шолохов ничем не командовал, свидетелей его встречи с Махно нет, вряд ли тот стал бы терять время на столь незначительную фигуру (как и Фомин) и грозить повешением, имея оружие и патроны; вообще вешенский взвод ЧОН сформировали в середине 1922 г., когда с «бандитами» (политическими повстанцами) на Верхнем Дону уже было покончено. Единственный «переплет», о котором известно, - это то, что однажды, подъезжая к хутору на двуколке, подросток Шолохов услышал крик сестры: «Миша, в хуторе банда!» (из нескольких человек) - и ускакал. Когда в хуторе Каргине решили создать музей в курене, где жил знаменитый земляк в 20-е годы, разобрали его и хозяйственные постройки и соорудили совершенно новый курень, поменьше, непохожий на настоящий, - Шолохов, посетив его и осудив создание музея при его жизни, «ни словом не обмолвился о том, что совершенно нарушен первоначальный вид казачьего подворья».

О себе как продотряднике и сам Шолохов говорил (сыну Левицкой в 25-летнем возрасте) небесспорные вещи: «Ведь я с 15 лет самостоятельный человек, был продработником, судился в 20-м году за превышение власти, когда комиссарил в продотряде («шибко комиссарил»). В моей жизни бывали такие переплеты, что если бы начать рассказывать, много можно было бы наговорить... При моем участии когда-то отца моей жены теперешней приговорили к расстрелу, а мы после этого познакомились и поженились». «Шибкое» комиссарство и превышение власти выразились в том, что Шолохов снижал объем обложения, чтобы не выгребать все подчистую. Во время Отечественной войны в анкете для военкомата он вспомнил точнее: «В 1922 году был осужден, будучи продкомиссаром за превышение власти на год условно» (т.е. символически, а бытовала версия о приговоре Шолохова к расстрелу). Шолохов писал секретарю ЦК ВКП (б) Г.М. Маленкову, что в июле 1942 г. его мать погибла в Вешенской под бомбежкой у него на глазах. По другим сведениям, Михаила Александровича нашли в 15-ти верстах от Вешенской, чтобы сообщить печальную весть, и он вернулся хоронить мать.

Сын Шолохова утверждал: воспоминания для отца оказывались «настолько неодолимыми, настолько сильными по глубине эмоционального воздействия, что вольно или невольно он старался их избегать». Его творчество автобиографично лишь в самой малой мере. И если верно предположение Е.Г. Левицкой: «В шатаниях Григория есть, безусловно, много автобиографического...» - то уж совсем не приходится сомневаться в стремлении Шолохова оттолкнуться от прошлого, как бы начать совершенно новую жизнь; а такое стремление составляет основу коммунистической идеологии. В 1933 г., насмотревшись на безобразия и преступления периода коллективизации, Шолохов, далеко не все показавший в «Поднятой целине», лишь укрепляется в коммунистической вере и просит Сталина в письме прислать в край «доподлинных коммунистов, у которых хватило бы смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района. Левицкая, член партии с 1903 г. (Шолохов - с 1932), в 1935 г. восхищается им: «Из травимого врагами и «друзьями» (в кавычках!) Шолохов превратился в писателя с мировым именем... Из «сомневающегося», шатающегося - в твердого коммуниста, знающего, куда идет, ясно видящего и цель, и средства достичь ее», Это - после писем Шолохова о людях, умирающих от голода целыми хуторами. Шолохов действительно надеялся на лучшее.

Характер Шолохова определялся с детства трудно согласуемыми противоречиями. На родине писателя считают, что он родился не в 1905 г., а в 1902 или 1903. «По новым данным год рождения Шолохова нужно перенести на значительно более ранний срок - на 1900 г.», - пишет современный литературовед. В таком случае можно предположить, что Шолохов, достаточно взрослый во время антибольшевистского Верхнедонского восстания 1919 г., столь подробно описанного в 6-й и 7-й частях «Тихого Дона», мог что-то скрывать в своей биографии. Однако датируемые фотографии маленького Миши не подтверждают гипотезу о его рождении за пять лет до официальной даты. Например, на поясной, где рост не виден, фотографии Шолохова - ученика 1-го (вероятнее, подготовительного) класса гимназии, снятого с одноклассником, обоим мальчикам никак не пятнадцать, а едва ли более десяти лет. Снимал их в 1915 или 1916 г. учитель А.П. Ермолов, у которого в Москве жил будущий писатель (продолжал он учебу в Богучарской и Вешенской гимназиях до 1918 г.).

Его мать была «полуказачка, полукрестьянка... До 1912 года, - писал Шолохов, - и она и я имели землю: она как вдова казака, а я как сын казачий, но в 1912 году отец мой, Шолохов, усыновил меня (до этого был он не венчан с матерью), и я стал числиться „сыном мещанина“» (8, 32). В действительности А.Д. Кузнецова, мать Миши, числилась не вдовой, а женой казака, но жила с А.М. Шолоховым. И она, и ее сын пользовались землей и казачьими привилегиями, таким образом, фактически незаконно. Мишу называли «нагульным» сыном и, как его будущего маленького героя Миньку, дразнили нахаленком. В 1913 г. (а не в 1912), после смерти первого мужа, мать Шолохова обвенчалась с его отцом. Может быть, слух или даже «документ» о более раннем рождении Михаила был нужен, чтобы приурочить его к тому времени, когда Анастасия Даниловна жила с казаком Кузнецовым. Очевидно, в раннем детстве Миша носил именно эту фамилию. Обязанность что-то скрывать порождала тоску по истине, правде, справедливости. А привычка скрывать корректировала правдолюбие.

Официальное обретение «сиротой» отца, которого он не терял, понижало социальный статус мальчика как донского уроженца. Из «сына казачьего» он превратился в «иногороднего». А.М. Шолохов не имел деловой хватки своего неграмотного отца - купца 2-й гильдии (выходца из Зарайска на Рязанщине), но в конце 1917 г. у него нашлись 70 000 рублей золотом, чтобы купить мельницу, которую во второй половине 1919 г. он бросил вместе с недостроенным домом в хуторе Плешакове, уехав в станицу Каргинскую (очень вовремя). Золото у Шолоховых водилось и позднее, но А. Шолохов спился и умер в 1925 г. Во время гражданской войны Шолоховы подвергались опасности со стороны белых казаков как иногородние, а у красных вызывали недоверие как «эксплуататоры». Объективно, конечно, Михаил не мог не колебаться, но тяги к материальному накоплению имел еще меньше, чем его безалаберный отец. Он сравнительно много повидал, пожил в доме московского учителя, разумеется, сеявшего «разумное, доброе, вечное», поэтому мог и рано повзрослеть, и принять Октябрь с его уравнительными лозунгами (в «Поднятой целине» Нагульнов - сын богатого казака и именно потому враг всякой собственности). Лично для него теперь не была трагедией и большевистская политика расказачивания, сам он был расказачен еще в детстве. До начала 50-х годов в первой книге «Поднятой целины», в сцене обсуждения названия нового колхоза «мягкий» Разметнов говорил казакам: «Даю отвод прозванию «Красный казак», это мертвое и обмаранное прозвище. Казаком раньше детву пужали рабочие».

Но практически одновременно с речью Разметнова, предложившего назвать колхоз именем Сталина, Шолохов написал письмо Горькому (от 6 июня 1931 г.) о 6-й части «Тихого Дона», где, в частности, говорилось: «Но я же должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные (значит, предполагались и «положительные». - Авт.) стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, т<ак> к<ак>, не давши этого, нельзя вскрыть причин восстания. А так, ни с того ни с сего не только не восстают, но и блоха не кусает» (8, 28). Безусловно, Шолохов сопереживал своим землякам, зная по собственному детскому опыту, как тяжело воспринимается расказачивание. Отсюда раздвоенность: и показ Верхнедонского восстания, достаточно доброжелательный к его участникам, в «Тихом Доне», и одновременная попытка оправдать идею коллективизации, бывшей на Дону продолжением политики расказачивания, в первой книге «Поднятой целины» при отвращении к такому заглавию, которое заменило отвергнутое редакцией «Нового мира» - «С потом и кровью».

В начале творческого пути все представлялось проще. Вращавшийся среди комсомольцев «сочувствующий» М. Шолохов в хуторе Каргине отличился в 1920 г. в кружке самодеятельности, ставившем сначала водевили Чехова, а потом многочисленные (не сохранившиеся) комедийные пьески Шолохова, которые тот выдавал за переписанные «из книжки»:,Денщик и генерал», «Генерал Галифе», «Веники зеленые» и др.; был переработан с учетом местного материала фонвизинский «Недоросль». «Это были пьесы на злобу дня, осмеивающие невежество, бескультурье, находчивость одного и глупость другого, мудрость бедных, тупость и жадность богатых. Осмеивались митрофанушки, недоросли, воспевались победа красных над белыми, торжество грядущей светлой жизни. В сочиненных Шолоховым пьесах, несомненно, было много вымышленного, но зрители принимали их как отражение собственной жизни, встречали дружными аплодисментами, криками одобрения... Если на сцене показывали кулака или буржуя, то обязательно в черном жилете, с огромным животом и широкой, как просяной веник, бородой... Спектакль заканчивался тем, что кулак становился на четвереньки, на него в рваной одежде садился бедняк и, торжествуя, покидал сцену. Наверху, как правило, сидел Шолохов». Отношение родителей Михаила к этому неизвестно; возможно, что гиперболизированные столкновения отцов и детей в будущих «Донских рассказах» имели некоторую не автобиографическую (для толчка фантазии хватало фактов вокруг), но отчасти «автопсихологическую» основу. Сам Михаил определенно, поначалу хотя бы внешне, стал на сторону тех, кто уже победил в гражданской войне и таким образом принес пусть относительный, но мир.

Побыв и учителем ликбеза, и продотрядником, Шолохов, «вероятно, унаследовав от отца стремление к постоянной перемене профессии, успел за шесть лет изучить изрядное количество специальностей. Работал статистиком, учителем в низшей школе, грузчиком, продовольственным инспектором, каменщиком, счетоводом, канцелярским работником, журналистом. Несколько месяцев, будучи безработным, жил на скудные средства, добытые временным трудом чернорабочего. Все время усиленно занимался самообразованием» (8, 38). Большинство профессий Михаил поневоле сменил в Москве, куда впервые после детских лет отправился в конце 1922 г. и надолго наезжал в последующие годы, пробиваясь в литературу, пока, достигнув признания, не осел на постоянное жительство в Вешенской (1926).

В первых публикациях, как и в самодеятельных пьесках, Шолохов реализовал свои способности к комизму. Это были фельетоны с большой выдумкой: напечатанные газетой «Юношеская правда» осенью 1923 г. «Испытание» и «Три» (рассказы трех пуговиц о своих бывших владельцах, в том числе пуговицы с брюк, которыми пользовались человек пять комсомольцев-рабфаковцев) и в начале 1924 г. - «Ревизор». Лишь 14 декабря 1924 г. в «Молодом ленинце» (бывшая «Юношеская правда» и будущий «Московский комсомолец») появляется первый рассказ Шолохова «Родинка» об убийстве отцом, атаманом бандитов, неузнанного сына, 18-летнего командира красного эскадрона, и его самоубийстве после того, как он опознал родинку на ноге трупа, стаскивая с него сапоги. С комизма Шолохов практически без перехода переключился на самый густой, не лишенный мелодраматичности трагизм. В 1925 г. он уже публикует рассказ за рассказом в периодике, пять из них выходят отдельными книжками. Всего рассказов набирается два с половиной десятка. В том же году Шолохов включает 19 из них в первый свой сборник «Донские рассказы», который немедленно переиздается с дополнениями под названием «Лазоревая степь» (1926). Шолохова признали. Но сам он к ранним своим произведениям потом относился пренебрежительно. «Переизданные в 1931 году ничтожно малым тиражом (5500 экземпляров), они затем в течение двадцати пяти лет нигде не появлялись». А рассказ «Обида» впервые был напечатан в собрании сочинений 1965 г. В нем, казалось, нет «виноватых».

Драма, которая происходит в рассказе, могла разыграться и до революции». Ограбленный в голодное время Степан встречает и убивает ограбившего его украинца, у которого от голода умерла жинка, и забирает с собой маленького сына убитого - будет его растить.

Исписавшийся Шолохов подобрел к своим ранним опытам. Роль нового сыграло забытое старое. Впрочем, во время «оттепели» показ звериного лица гражданской войны и ее ближайших немирных последствий был вполне актуален.

Страницы «Донских рассказов» густо политы кровью, причем часто кровью ближайших родственников. «Брат на брата», «сын на отца», «отец на сына» восстают у Шолохова в самом буквальном смысле. Тому было немало примеров в жизни. Многие герои рассказов - реальные люди, в основном жители хутора Каргина. Например, Микишара, в рассказе «Семейный человек» вынужденный ради остальной семьи убить двух своих сыновей, ставших красными, и презираемый за это дочерью, как сообщает Е. Левицкая («На родине «Тихого Дона»«, 1930), приходил к председателю плешаковского сельсовета, «просил дать свидетельство о политической благонадежности... Говорит: «У меня сын был красноармеец...»

- Да ведь ты сына-то убил, говорю ему. Не дал ему свидетельства, - закончил председатель...». На фоне «Донских рассказов» любовь Дуняшки Мелеховой и Михаила Кошевого, убийцы ее брата Петра, любви, с которой в конце концов смиряются и мать - Ильинична, и брат - суровый воин Григорий, кажется весьма смягченным вариантом «семейной» темы в рамках тематики гражданской войны. Но, разумеется, особое пристрастие начинающего писателя к смертельной вражде ближайших родственников демонстрирует прежде всего старания коммунистического неофита подчеркнуть свое согласие с идеей всемерного приоритета классово-идеологического начала перед кровно-родственными связями. «Примерно треть всех рассказов сборника (шесть из девятнадцати) знакомит нас с тем, как кровавая классовая борьба на Дону разыгрывалась внутри отдельных семей». И.Г. Лежнев, оспаривая вульгарно-социологические представления, подчеркивал, что разыгрывается она у Шолохова и в семье богатого казака («Червоточина»), и в середняцкой («Бахчевник»), и в бедняцкой («Коловерть») казачьих семьях. Но если в «Коловерти» старый казак Петр Пахомыч Крамсков, его сыновья Игнат и Григорий смертельно ненавидит соседнего пана полковника Черноярова и мечтают о разделе помещичьей земли, а младший сын Михаил, произведенный в офицеры, выслуживается перед Чернояровым и не только не хочет ходатайствовать за отца и братьев, но предлагает организовать их убийство якобы при попытке к бегству и получает от полковника представление к следующему чину, то идеологическая заданность оказывается не менее очевидной, чем при чисто классовом подходе. Белые у Шолохова даже больше руководствуются своими классовыми интересами, чем красные. Жестокость проявляют обе стороны. Яков Шибалок убивает шпионку Дарью, мать своего новорожденного ребенка («Шибалково семя»), но жизнь ребенка выговаривает у товарищей. Окружной продкомиссар Бодягин («Продкомиссар») родного отца, не отдавшего даром выращенный им хлеб («...я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила»), провожает на расстрел словами «- Не серчай, батя...» - хотя тот перед этим грозил: «Не умру, сохранит матерь божья, - своими руками из тебя душу выну...» Потом Бодягин и комендант трибунала Тесленко гибнут, поскольку продкомиссар решил спасти замерзавшего в степи мальчика и они с товарищем не смогли ускакать от погони. Сюжетный схематизм очевиден, но и говорящий «придушенно» свое «Не серчай» Бодягин выглядит не очень убедительно, слишком несоизмеримы событие и такая реакция на него. Помещик, офицер в «Донских рассказах» - бессердечный зверь (особенно в рассказе «Лазоревая степь», 1926), а красный казак Трофим в «Жеребенке» во время горячих боев не дает пристрелить жеребенка слишком «домашнего» вида, спасает его при опасной переправе и сам гибнет.

Рассказы не случайно переиздавались во время коллективизации и «ликвидации кулачества как класса» с включением в сборник «новых рассказов - «Червоточина», сказов «О Колчаке, крапиве и прочем», «О Донпродкоме и злоключениях донпродкомиссара товарища Птицына» и других». С одной стороны, вновь актуализируется шолоховский юмор (как и в «Поднятой целине»), в конечном счете выражающий авторские жизнелюбие и оптимизм, с другой стороны, в «Смертном враге», «Червоточине» (1926) речь идет об убийствах на классовой почве, в том числе в семье, не на гражданской войне, а в мирное время (тоже как в «Поднятой целине»). Убийства активистов совершают собственники-кулаки. В «Смертном враге» умирающий Ефим вспоминает слова товарища: «Попомни, Ефим, убьют тебя - двадцать новых Ефимов будет!.. Как в сказке про богатырей...» Это чисто советское «сказочное» утешение уже не появится ни в «Тихом Доне», ни даже в «Поднятой целине». Никто не заменит единственных, неповторимых Григория Мелехова и Аксинью, «дорогих моему сердцу Давыдова и Нагульнова», единственной настоящей любви Андрея Разметнова - жены Евдокии, так же как чужой, но ставший родным мальчик Ваня не заменит Андрею Соколову погибшую семью.

Ранний Шолохов гиперболизировал не только внутрисемейную вражду. Некоторые его натуралистические описания ужасов, например, в «Нахаленке», «Алешкином сердце», «Лазоревой степи», едва ли не превосходят описания Бабеля, чей гиперболизм отмечался критикой как главная его черта. Этого потом, в больших произведениях, пропорционально их объему будет гораздо меньше, а в трагической «Судьбе человека» не будет совсем; впрочем, до «Судьбы человека» несколько ослабнет и тема страданий ни в чем не повинных детей. Ужасы голода, голодной смерти в «Алешкином сердце» заострены в результате умолчания и домысла. Семья прототипа Алешки Попова, А. Крамскова, погибла «не потому, что два года (на самом деле один год) подряд была засуха, а потому, что отец-кормилец в самое трудное время для семьи ушел в отступление, мать умерла от тифа...», старшую сестру А. Крамскова, по словам его первой жены, злобная соседка «Макаруха не убивала - это придумал Мишка Шолохов». «Вынести убитую Польку из своего дома светлым днем, принести ее через проулок и бросить в Алешкин колодец Макаруха тоже вряд ли могла решиться.

Всей своей жизнью и воспитанием Алешка Крамсков не был подготовлен к совершению подвига, ценой собственной жизни спасая женщину и ребенка. Крамсков комсомольцем не был, и вряд ли в обход секретаря ячейки РКСМ политком Заготзерно мог вручить на «поле боя» комсомольский билет». Подобные натяжки есть и в других рассказах. Слишком патетическая любовь маленького «нахаленка» Миньки к товарищу Ленину отмечалась даже в советское время.

Из ранних рассказов своим общечеловеческим содержанием выделяется «Чужая кровь» (1926), в какой-то мере идейно предваряющая начатый тогда же «Тихий Дон», хотя сюжет рассказа - исключительный: потерявшие единственного сына, белого казака, дед Гаврила и его старуха выхаживают израненного продотрядника Николая, приходившего их обирать, привязываются к нему как к сыну и даже зовут его Петром по имени убитого, а он, коммунист, рабочий, не только не может остаться с ними жить, но и, как понимает дед, не откликнется на его просьбу вернуться. Образ деда Гаврилы демонстрирует неабсолютность разграничения «белых» и «красных» для Шолохова. Эпизод гибели Петра, не вовремя отпустившего подпругу на седле, будет перенесен в «Тихий Дон» как сцена гибели Алексея Шамиля; пуховые перчатки - прикрытие от ударов, присохшие к окровавленной голове пленного Данилы, сына Микишары, из «Семейного человека» (1925) также перейдут в роман-эпопею: пленный Иван Алексеевич Котляров на этапе будет прикрывать шерстяными перчатками голову от палящего солнца, мух и мошкары, и они присохнут к ране. Деталь, которая могла бы быть комической, резко повышает драматизм: черта, свойственная уже зрелому мастерству М.А. Шолохова.

В 1925 г. Шолохов создает первый набросок под названием «Тихий Дон» - действительно о корниловском мятеже и действительно без Григория Мелехова, как предполагал Л.Г. Якименко, но главного героя сохранившегося и найденного отрывка зовут Абрам Ермаков, а прототипом Григория был офицер из простых казаков Харлампий Ермаков, расстрелянный в 1927 г. за старые провинности перед красными; его участие в Верхнедонском восстании подробно показано в «Тихом Доне», где он действует наряду с Григорием Мелеховым как его товарищ и подчиненный. С 1923 г. Шолохов неоднократно встречался с ним и, очевидно, получил от него ценнейшую информацию. X. Ермаков немного не дожил до публикации первой книги эпопеи.

В отрывке 1925 г. рядовой, но давно воюющий казак Абрам Ермаков убивает из винтовки немца, после чего вахмистр, недовольный последствиями Февральской революции и тем, что «обмужичились казаки», замечает, что Ермаков «будто с лица сошел». В тексте романа подобные переживания будут - что более убедительно - переданы новобранцу Григорию, только начавшему убивать, но в отрывке они нужны как одна из мотивировок неповиновения Ермакова и его товарищей полковому начальству. Они навоевались и не хотят идти с офицерами на Петроград. В романе показ корниловского мятежа обошелся без Григория, а его усталость от крови отразилась в ряде эпизодов, особенно в сцене его истерики после того, как он порубил (подвергнув себя огромному риску!) красных матросов, - когда он молит друзей предать его смерти.

В 1925 г. Шолохов быстро понял, что взялся за дело не по силам. Но уже осенью 1926 г. он начал «Тихий Дон» заново - с описания довоенной жизни донского казачества. Когда само слово «казак» вызывало ожесточение, и мало кто представлял себе, какие они, эти казаки, Шолохов решил показать их всем не как полицейскую силу царизма, а как целый мир, мир особых привычек, норм поведения и психологии, мир интереснейших личностей и сложнейших человеческих отношений.

В свете всего содержания эпопеи ее заглавие звучит как бы скорбной иронией, и, наверно, Шолохов это учитывал, хотя вообще «тихий Дон» - народная речевая идиома, неоднократно встречавшаяся и в печати; так, в 1914 г. И.А. Родионов выпустил под этим названием книгу очерков по истории казачества. В романе-эпопее насчитывают более шестисот персонажей, многие описаны подробно или так, что запоминаются и благодаря одному-двум эпизодам (например, зверски изрубленный Лихачев, умирающий «с черными лепестками почек на губах»), и почти все эти персонажи гибнут - от руки подобных себе или от горя, лишений, нелепости и неустроенности жизни. Такого в столь масштабных произведениях еще не было. Ближайший аналог - «Война и мир» Л.Н. Толстого, где при всем драматизме происходящих событий картина мира все же не трагична, скорее даже «идиллична». В «Тихом Доне» и довоенная жизнь далека от идилличности, а мировая и гражданская войны приводят к поистине катастрофическим последствиям. Роман создавался как бы в свете фольклорной песни о Тихом Доне, которую Шолохов не смог использовать непосредственно на его страницах, «В песне Тихий Дон изображается осиротевшим, оставшимся без „ясных соколов - донских казаков“». И это уже не было гиперболой. В 1932 г. Шолохов писал Е.Г. Левицкой: «Доведется Вам быть в Вешенской - непременно съездим на один из хуторов, там есть немолодой казачок, один из немногих уцелевших за эти годы. Поет он диковинно!».

Хотя в «Тихом Доне» поначалу к гражданской войне казаки-фронтовики «относились пренебрежительно: и размах, и силы, и потери - все в сравнении с германской войной было игрушечно» (т. 3, ч. 6, гл. X), жертвы мировой войны в нашем художественном восприятии предстают как бы меньшими: там гибли те, к кому читатель еще не успел привыкнуть, или вовсе безымянные персонажи, а во время гражданской войны или из-за ее последствий уходят из жизни большинство Мелеховых, старшие Коршуновы, Наталья, Аксинья, родные Михаила Кошевого, Валет, Котляров, двое братьев Шамилей (в германскую - один), Аникушка, Христоня и многие, многие другие, даже если говорить только о татарцах. Среди тех убитых и умерших, кто не жил постоянно в одном хуторе с Мелеховыми, отец и сын Листницкие и их слуга дед Сашка, Штокман, Анна Погудко и Бунчук, Платон Рябчиков и т.д., включая персонажи реальные, исторические: Подтелкова, Кривошлыкова и членов их экспедиции, Чернецова, Фомина и т.д. - белых и красных, повстанцев и воевавших в «бандах». Степан Астахов благополучно вернулся из германского плена, хотя очень боялся попасться: казаков немцы в плен не брали; притом он недурно устроился в Германии благодаря женщине, - а из «отступа» после поражения восстания в хутор уже не возвратился. Во время германской войны Григорий потрясен коллективным изнасилованием Франи, а во время гражданской вспоминает это событие, предполагая, что, уйди он из хутора, та же учесть могла бы постигнуть его Наталью. Да и смерть приходит к женщинам и детям гораздо чаще тогда, когда воюют «классы», а не армии разных народов.

Обнаруженные журналистом Л.Е. Колодным рукописные оригиналы первых частей «Тихого Дона» делают основания для сомнений в авторстве Шолохова, возникших сразу после появления в печати первых двух книг романа-эпопеи, крайне зыбкими. Сомнения вызывала способность 22-летнего провинциала с четырехклассным образованием (что, впрочем, больше, чем у первого русского нобелевского лауреата Бунина, не говоря уже о Горьком) написать столь масштабное произведение, требовавшее, помимо всего прочего, широчайших и разносторонних познаний. Но Шолохов действительно вырос - колоссально и стремительно. В то время были доступны многие источники, включая мемуары белоэмигрантов. Во всяком случае, до коллективизации можно было выспрашивать оставшихся участников первой мировой и гражданской войн, Верхнедонского восстания. Известный курьез - наличие, согласно роману, в Восточной Пруссии «города Столыпина», - использовавшийся как аргумент против авторства Шолохова, может говорить и в пользу такового: это типичный случай народной этимологии, какой-нибудь неграмотный казак переиначил на привычный лад непонятное название и так сообщил его любознательному юноше. Что же касается быта и нравов казаков, то до Шолохова просто не было писателя, который бы их так хорошо знал и понимал.

При этом писатель отдавал себе отчет в том, какую задачу он перед собой ставил, - в отличие даже от лучших критиков тех лет, как Д.А. Горбов, который оказал предпочтение «Разгрому» Фадеева перед «Тихим Доном» и усомнился в том, что Шолохов сможет реализовать свой слишком громадный замысел. Часто его слово, писал Горбов, не раскрывает положение или характер, «но живет само по себе», как и многие описания, не участвующие в движении романа; присутствие многих фигур «не совсем обязательно«, бытовой материал «своим натуралистическим полнокровием подавляет человеческую сторону замысла...» Эти особенности манеры Шолохова объясняются «его молодой жадностью к показу возможно большего, тогда как подлинное искусство стремится не вширь, а вглубь...». Наблюдения (кроме сказанного о «подавлении» человеческих отношений бытом) верные, интерпретация и оценка - нет: Горбов видит в первых двух книгах «Тихого Дона» роман и соответственно о них судит, Шолохов же, настольной книгой которого в то время была «Война и мир», с самого начала строил свое произведение как роман-эпопею, в которой «ширь» и «глубь» не исключает друг друга, а взаимосвязаны и взаимозависимы.

Эпическое приятие мира неизбирательно, субстанциональные начала жизни устойчивы и проявляются во всем - в большом и в малом. Жизнь ценна сама по себе, вне проекции на какие-то отвлеченные идеалы. Связь событий в эпосе осуществляется не сюжетом, а всем мироотношением, в котором выражается примат общего над индивидуальным. И быт, и каждое событие здесь, в отличие от романа с концентрическим сюжетом, нужны не только для чего-то последующего, но и в его собственном, самодостаточном содержании.

В первой части «Тихого Дона» действие разворачивается неторопливо. По романным меркам действительно необязательны две сцены рыбалки, поездка казаков на лагерные сборы, во всяком случае произошедшая там ссора Петра Мелехова и Степана Астахова (правда, драка братьев Мелеховых со Степаном, избивающим Аксинью, получит тем самым двойную мотивировку, но для Петра она останется в сюжете без последствий) и беда с охромевшим конем Степана, оставленным на лечение у горбатой старухи, да так и забытым автором, и эпизод со скачкой, когда Митька Коршунов обогнал Евгения Листницкого. Вторая часть (после женитьбы Григория - его уход с Аксиньей в Ягодное и призыв на службу) наиболее «романна», но и в ней эпизод принесения присяги молодыми казаками, когда сапог жмет ногу Митьке Коршунову и он возвращается в хутор из станицы в чулке, во много самоценен, как и сцена, когда «племенной бугай Мирона Григорьевича распорол рогом лучшей кобылице-матке шею». В третьей части вставка, не имеющая никакого отношения к героям (там действует какой-то другой Астахов, Митька Коршунов попутно «привязан» к предыдущему эпизоду), показывает бой нескольких казаков с немцами и официальное выдвижение в герои только одного его участника - известного Кузьмы Крючкова, любимца командира сотни (хотя перед этим показывалось столкновение Крючкова с сотенным - есаулом Поповым, произношение которого тот передразнивал: «Я кэго в прошлом гэду учил? Об чью мэрду этот нэготь сломал?..» - говорил есаул тому, кого через полтора десятка страниц Шолохов вдруг объявил его любимцем). Глава о прославлении Крючкова с участием «рыжеватого сонного императора» определенно написана в подражание разоблачительным главам «Войны и мира»: «А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались, нравственно искалеченные.

Это назвали подвигом» (кн. 1, ч. 3, гл. IX).

Другая вставка - дневник Тимофея, любовника Елизаветы Моховой, убитого на войне, - дневник саморазоблачительный и разоблачающий московскую интеллигентскую молодежь. Сюжетная привязка - то, что дневник, в котором говорилось о его хуторянке, нашел, зачем-то обыскивая разлагающийся труп, Григорий Мелехов (читал ли эту книжку малограмотный казак, остается неизвестным). Дальше не только в убитом Тимофее, но и в Елизавете надобности не будет. А после измены Аксиньи Григорию с Листницким и разрыва главного героя и героини в ноябре 1914 г. до их встречи у Дона («- Здравствуй, Аксинья дорогая!») и возобновления отношений в апреле 1919-го пройдет четыре с половиной года из десяти, охваченных действием произведения, и займут они весь второй том и большую часть третьего. Настолько задержано основное романное действие событиями эпоса.

Подробное описание мирной жизни на Дону сменяется показом «германской» войны. Ей уделено главное внимание автора: в хуторе, пока молодые казаки воюют, ничего нового не происходит. Чем ближе к концу, тем больше смертей главных персонажей, и обычно говорится об этом (тоже как в «Войне и мире») лаконично, менее подробно, чем прежде говорилось о тех или иных случаях из их жизни: чувства героев переутомлены (так, Григорий в «отступе» боялся, что его детишек не уберегут от тифа, «и в то же время чувствовал, что, при всей его любви к детям, после смерти Натальи уже никакое горе не сможет потрясти его с такой силой...»), и автор словно щадит сопереживающих им читателей, хотя, например, в отсутствии реакции Григория в финале на известие о смерти маленькой Полюшки - последней смерти, о которой говорится в произведении, - трагизма, по сути, не меньше, чем в его воспоминаниях о детстве и брате Петре перед трупом убитого Петра. Всеобщие бедствия как бы умаляют горе отдельных людей, но на самом деле именно из их страданий и складываются.

Любовные и прочие страсти кипели в мирное время. На войне Петро прощает блудную Дарью, как только она приехала к нему на фронт, вернувшийся из плена Степан Астахов прощает Аксинье и Григория, и молодого пана и потом, когда она вновь сошлась с Григорием, ведет себя великодушно; прощает и Григорий измену Аксиньи: для простых казаков в этом нет трагедии жизни, в то время как Листницкий, женившийся на вдове друга по его завещанию в начале третьей книги и не появлявшийся почти до конца четвертой, вспоминается в рассказе балагура Прохора Зыкова как застрелившийся «от неудовольствия» после внезапной измены Ольги, а старый пан - как умерший от тифа. «- Ну и черт с ними, - равнодушно сказал Григорий. - Жалко добрых людей, какие пропали, а об этих горевать некому» (кн. 4, ч. 8, гл. VII). Между тем от генерала Листницкого, потерявшего жену в результате террористического акта против него, Григорий не видел ничего плохого, а Евгений, которому умирающий друг, «истекая кровью и мочой», говорил: «Ты - честный и славный» (кн. 3, ч. 6, гл. V), - в произведении не позволяет себе ничего хуже, чем соблазнение Аксиньи, откликнувшейся на ласку, и суровое обращение с нижними чинами, забывшими о дисциплине (раньше он мог отдать казакам, страдавшим без курева, весь свой запас папирос). Не раз раненный, потерявший руку, женившийся на вдове убитого Горчакова, Евгений по возвращении в Ягодное соблазнен уже Аксиньей и выглядит комично (выйдя из-за куста, «пыхая папироской, долго тер носовым платком брюки, обзелененные в коленях сочной травой»), а Аксинья, добившаяся своего «напоследок», опоэтизирована: «...закинув руки, Аксинья поправляла волосы, смотрела на огонь, улыбалась...» Смерть Листницких даже не показана непосредственно автором. В третьей же части (конце первой книги) Шолохов с удовольствием описывает избиение молодого барина кнутом - месть Григория и за себя, и за Аксинью, хотя ей тоже досталось кнутом по лицу. Вообще история Аксиньи с Листницким дает как бы сниженную, огрубленную, с реальной изменой параллель истории Наташи Ростовой с Анатолем, но не имеет, как она, «узлового» сюжетного значения для романной линии: простой человек, по мысли Шолохова, может превозмочь обиду естественным, добрым, глубоким чувством.

Историческое и вымышленное сопряжены у Шолохова иначе, чем в «Войне и мире», где князь Андрей служит адъютантом у Кутузова и видит на аустерлицком поле Наполеона, Пьер попадает к маршалу Даву, а Николай и Петя Ростовы лицезреют обожаемого ими Александра I. В «Тихом Доне» «верхушечная» история гораздо резче отделена от истории народной. Лишь упоминается о встрече Григория и Буденного, высший генералитет белой армии действует в отдельных главах (особа императорской фамилии, посещающая глазную больницу, по имени не названа), только Подтелков, который социально, интеллектуально и психологически ближе Григорию, чем образованные офицеры, да реальные лица второго плана, сохраняющие свои подлинные имена и фамилии, выступают вместе с героями главными, вымышленными. Никакого соответствия паре «Наполеон и Кутузов» в «Тихом Доне» нет. Первоначально в последнем абзаце главы XX 7-й части (перед словами «С непрестанными боями продвигаясь к Хопру и Дону, преодолевая ожесточенное сопротивление белых и находясь на территории, большинство населения которой относилось к красным явно враждебно, - группа Шорина постепенно растрачивала силу наступательного порыва») были слова: «Губительные последствия пораженческого плана Троцкого начинали сказываться в полной мере» - совершенно в духе официальной сталинской историографии. В главе же XXIII говорилось: «С момента, когда на южный фронт прибыл товарищ Сталин и когда предложенный им план разгрома южной контрреволюции (движение через Донбасс, а не через Донскую область) начал осуществляться,    ndash; обстановка на Южном фронте резко изменилась» (в современных изданиях - сразу: «Вскоре обстановка на Южном фронте резко изменилась»). Текст этот сопровождался обширным примечанием (производящим впечатление вставки, может быть, вынужденной) - цитатой из «исторической записки Ленину» товарища Сталина, где, правда, осуждается приказ наступать через Донские степи, отданный Главкомом (т.е. главнокомандующим Вооруженными силами Республики), которым был не Л.Д. Троцкий, а бывший полковник С.С. Каменев. Впоследствии из текста исчезли имена как Троцкого, так и Сталина. В LVIII главе 6-й части (книга 3-я) имя Троцкого, автора статьи «Восстание в тылу» из газеты «В пути», которую с возмущением читают повстанцы, не называлось изначально. В духе официозной историографии упоминается «мятежный мироновский корпус», окруженный конницей Буденного (кн. 4, ч. 8, гл. X), но вымышленные персонажи и тут практически ни при чем: служит в этом корпусе лишь друг Фомина Вакулин, персонаж не второго и даже не третьего плана.

В исторических мелочах Шолохов исключительно скрупулезен: называет «необязательные» исторические реалии - номера полков, в которых служили герои, и имена их командиров, реально существовавших людей, полностью цитирует документы, приводит точные данные о численности повстанческих сил и некоторых других воинских соединений (сколько штыков, сабель, пулеметов) - нечто немыслимое для Л.Н. Толстого, ставившего дух войска выше соображений численности и военной науки; точно так же достоверна география действия, но основное место, где происходят события, - хутор Татарский - плод домысла писателя, как и его главные герои, простые донские казаки.

Эпопея Шолохова народна прежде всего в смысле «простонародности», но без упрощения, и при своей общезначимости она вместе с тем именно донская эпопея. «В чужих краях и земля и травы пахнут по-иному. Не раз он (Григорий. - Авт.) в Польше, на Украине и в Крыму растирал в ладонях метелку полыни, нюхал и с тоской думал: «Нет, не то, чужое...»« (кн. 4, ч. 8, гл. VI). События, которые происходят не с казаками-хуторянами, будь то белые или красные, часто точно датируются, про Бунчука говорится, что ему двадцать девять лет. Но возраст главных героев-хуторян можно только вычислить (поседевшему Григорию в конце романа тридцать), как и хронологические границы всего повествования (с мая 1912 по март 1922 г.). Даже документы повстанцев даются без дат. Народный календарь - циклический, здесь достаточно упоминания времени года, церковного праздника, дня недели. Если же даты все-таки появляются, то в применении к семье Мелеховых используется старый стиль (до конца 1919 г., когда окончательно утвердилась советская власть на Верхнем Дону; красные войска пользуются новым стилем, введенным 26 января 1918 г.). Даже в этом отношении превалирует традиционная народная точка зрения. Превалирует она и в изображении речи персонажей-интеллигентов. Практически все они говорят книжным языком не только между собой, но и с простыми людьми, как будто они совершенно не в состоянии удержаться от слов, непонятных необразованному собеседнику. Это явный недостаток «Тихого Дона», главный герой которого после разговора с бывшим офицером Капариным, предлагавшим ему выкупить их жизни головами Фомина и двух других бандитов, говорит, обезоружив его: «От вас, от ученых людей, всего можно ждать...» (кн. 4, ч. 8, гл.XIV). «Ученые люди» и «господа» для него одно и то же, они «спутали нас» (кн. 3, ч. 6, гл. XXXVIII).

Другой недостаток произведения, сказавшийся главным образом в двух последних книгах не без влияния политических событий, происходивших во время работы над ними, - весьма резкое противоречие между сложным содержанием, выраженным в сюжете и пластических образах романа, и прямыми авторскими декларациями, однозначными, дидактичными, порой просто примитивными. Это противоречие больше всего способствовало появлению концепции «двух авторов» «Тихого Дона». В декларациях Шолохов прямо поддерживает большевиков и осуждает любых их противников. Так, молодой казак издевается над пленным красноармейцем и убивает «того, кто жил и смерть принял на донской земле, воюя за Советскую власть, за коммунизм, за то, чтобы никогда больше на земле не было войн» (кн. 3, ч. 6, m.XLVI). Вероятно, без подобных деклараций провести в печать шестую часть (третью книгу) не удалось бы. Шолохову пришлось через Горького добиваться разрешения на ее публикацию (1932) у самого Сталина. Весной 1934 г. он уже в основном завершил четвертую книгу, включая описание гибели Аксиньи, но решил переписать ее всю, что, можно предположить, было не только к лучшему для нее. Вероятно, сильнейшие образы остались от редакции начала 30-х годов, а количество благонамеренных деклараций возросло в годы печатания книги (часть седьмая - 1937-1938, восьмая - 1940). Она больше предыдущих и посвящена как бы затянувшейся агонии Григория и всей семьи Мелеховых. В этом смысле ее большой объем оправдан. Но много в ней и затянутых монологов и диалогов, много «облегчающих» комических «разрядок» (в первой книге был один Авдеич Брех со своим рассказом об Александре III, а в четвертом комизм и балагурство связаны уже и с Прохором Зыковым, прежде просто парнем с «ласковыми телячьими глазами», о чем теперь Шолохов забыл, и с одновременно гибнущими Аникушкой и Христоней, и с Пантелеем Прокофьевичем, все больше напоминающим деда Щукаря, и даже со стариком - случайным попутчиком Аксиньи). Тут уже явственно чувствуется перо автора «Поднятой целины». Натяжкой выглядит и эпизод спасения казачкой, потерявшей трех сыновей, молодого красноармейца, в плену имитирующего сумасшествие. Жалостливая старуха дает ему харчей и даже «в поводыри внучонка» (кн. 4, ч. 7, гл. III). Но эта натяжка обусловлена общечеловеческой идеей.

Шолохов нисколько не идеализирует казаков и их жизнь, показывает их сословное чванство и отчужденность не только от «образованных», но и от «мужиков» (так. Валета убили, а Мишку Кошевого, взятого с ним вместе, только выпороли), да и куда более страшные и неприглядные качества. Роман начинается с предыстории - рассказа о Про-кофии Мелехове, его жене - «турчанке», павшей жертвой хуторян, не приемлющих ничего за пределами их представлений, и о мести ее мужа, пошедшего на каторгу за убийство. Недоношенного ребенка, однако, выхаживают. А в начале главы VII рассказана история Аксиньи. Ее изнасиловал собственный отец, отца насмерть забили брат и мать. Аксинья выдана за Степана, который оскорблен тем, что она не девственница, и тиранит ее. Но потом, после измены жены, Степан понял, что «любил он ее тяжкой, ненавидящей любовью» (кн. 1, ч. 1, гл.XVI). «- За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте! Мой Гришка! Мой!» - кричит она в главе Х напустившемуся было на нее Пантелею Прокофьевичу. Несмотря на отнюдь не деликатное поведение Григория («Сама приблудилась», - говорит он об Аксинье Евгению Листницкому, а когда она рожает в дороге, кричит на нее: «Говорил - не езди, чертова сволочь!»), несмотря на измену Аксиньи и возвращение обоих к законным супругам, любовь их действительно оказывается любовью на всю жизнь. Но объективно жертвой этой любви становится единственный персонаж, чья любовь соизмерима с их любовью, - Наталья. Ее смерть так или иначе на совести обоих. Никакой другой любви, сопоставимой с чувствами Григория, Аксиньи и Натальи, среди хуторян нет. Казаки в основном женаты, и они, и их жены ведут обычный образ жизни, не слишком поэтический. Любовь Дуняшки к Михаилу поубавилась после замужества, особенно когда тот утратил интерес к хозяйству. Но крики овдовевших казачек выражают нисколько не наигранное отчаяние. Смерть кормильца - это действительно крушение всей жизни, того же привычного порядка, а зачастую и потеря элементарного достатка.

Нравы хуторян грубы. Они со злорадством ожидают возвращения Степана и его расправы с Аксиньей, так как она и Григорий жили почти не таясь, вопреки «норме» поведения. Пантелей Прокофьич в письме Григорию на фронт в одном тоне и стиле пишет о том, что «дите у Дарьи померло, о чем сообщаем», что «надысь крыли с Петром сараи», «коровы потелились» и что «ишо беда: на масленую зарезал зверь трех овец» (кн. 1, ч. 3, гл. I). Формы поведения - соответствующие. Например, когда начальник штаба повстанческой дивизии Копылов распекает ее командира Мелехова за то, что тот однажды принял интеллигентную женщину босиком, без кителя и застегивая штаны, тот обнаруживает неотразимую логику:

«- Стал быть, было лучше, если б я штаны оставил расстегнутыми? - хмуро улыбаясь, спросил Григорий» (кн. 4, ч. 7, гл. X).

И именно таких - грубых, простых, полуграмотных, но естественных, честных, по-своему благородных и тоже по-своему сложных, исполненных чувства справедливости и чувства собственного достоинства - любит Шолохов главных героев «Тихого Дона». Их слабости, ошибки, заблуждения неизбежны в такой трудной и сложной жизни, а их труды и великие страдания многое искупают. В них изначально заложены прекрасные качества. Уже при объявлении войны 1914 г. неизвестный казачий голос говорит о вероятных будущих «усмиреньях»: «Будя! Пущай вольных нанимают. Полиция пущай, а нам, кубыть, и совестно» (кн. 1, ч. 3, гл. IV). Петро Мелехов заявляет, что охотников расстреливать подтелковцев «нету и не будет!» Его отец не пускает на баз палача Митьку Коршунова, хоть тот и родственник. А Григорий, начав с защиты своего достоинства перед вахмистром, который на глазах офицеров ударил Зыкова плетью по лицу, но пригрозившего ему Григория ударить так и не решился, во всем дальнейшем повествовании выступает как правдоискатель, противник грабежей и расправ над пленными (хотя одну их партию и он отправил на смерть после гибели Петра), как человек, задумывающийся обо всем устройстве жизни и о своей личной ответственности за него.

В образной системе романа-эпопеи, вопреки авторским декларациям, красные оказываются больше виноваты в гражданской войне, чем их противники, пусть Подтелков и утверждает обратное. Бунчук первым застрелил боевого товарища, офицера Калмыкова, за оскорбление Ленина (с таким культом Ленина в отношении августа 1917 г. Шолохов явно поспешил), он, как и Штокман, считает: «Они нас или мы их!.. Середки нету». По приказу Подтелкова порубили офицеров во главе с Чернецовым вопреки поручительству взявшего их в плен Голубова. Неудачно вздергиваемый на виселецу Подтелков говорит своим палачам, что он их повесил бы успешнее. Большевистские власти в Вешенской расстреляли без особого разбирательства первых семерых арестованных казаков с хутора Татарского, в том числе Мирона Григорьевича Коршунова и Авдеича Бреха. Дальше число жестокостей все возрастает. Большевики берут заложников (в конце романа - жену Фомина). Григория преследуют уже за то, что он перед самой Февральской революцией кровью заслужил офицерский чин.

Но виноваты все-таки обе стороны, одна жестокость тут же порождает другую, ответную. Ситуации складываются так, что только и мечтающие о покое, мире, о работе на земле казаки вновь и вновь бывают вынуждены браться за оружие. Разворачивающаяся борьба все глубже засасывает всех. Но среди персонажей-большевиков для Шолохова нет однозначно отрицательных, таких, как Митька Коршунов у белых. Илья Бунчук служит комендантом трибунала, расстреливает, заявляя о том, что приносит пользу, и приходя в смятение лишь во время расстрела человека с руками, целиком покрытыми мозолями. Но он заболевает от такой работы, становится «бессилен» с возлюбленной и наконец уходит на фронт. Бунчук честен, самоотвержен, его любовь к Анне Погудко - единственная в романе параллель к страстной любви Григория и Аксиньи, к верной любви Натальи. После гибели Анны Бунчуком (как и рядом других персонажей, многое переживших или оказавшихся в безвыходном положении) овладевает равнодушие, прострация, к смерти он готовится как к отдыху, и писатель жалеет о нем, жалеет и о Подтелкове - смерть его страшна и отвратительна, но умирает он с исключительным достоинством. Описание же могилы Валета и окружающей природы в самом конце второй книги - одно из поэтичнейших во всем произведении несмотря на то, что Валет первым в романе говорит о Григории: «...убил бы...» - и Кошевой думает: «А ить убил бы, хорек!» (кн. 2, ч. 5, гл. XXII). Предельную объективность и общечеловеческий гуманизм автора «Тихого Дона» трудно подвергнуть сомнению.

Роман-эпопея начинается с упоминания мелеховского куреня, около него же заканчивается действие, обрываясь на встрече Григория с сыном, с тем, «что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».

Герои связаны с миром, с природой всеми своими чувствами, зрительными, слуховыми, вкусовыми, обонятельными, осязательными ощущениями: «...резко пахло печеным хлебом, сеном, конским потом... Григорий, еле шевеля языком, облизал спекшиеся губы, почувствовал, как в рот ему льется густая, со знакомым пресным вкусом, холодная жидкость». «Григорий услышал издавна знакомый, согласный, ритмический перезвяк подогнанного казачьего снаряжения...» Очнулся «в теплой комнате, - не раскрывая глаз, всем телом ощутил приятную свежесть чистого постельного белья, в ноздри ему ударил терпкий запах каких-то лекарств» (кн. 4, ч. 8, гл. XXVII, XXVIII). Подобных описаний в романе множество. Особенно много естественных для «природного» человека запахов, зачастую не самых «эстетичных». Так, сладковатый трупный запах трижды в отношении Мелеховых назван весьма определенно васильковым: в переносном смысле, когда с фронта пришла весть о мнимой гибели Григория, и в прямом, когда говорится об убитом Петре и об утопившейся его вдове Дарье.

Широта и глубина «Тихого Дона», художественное совершенство романа-эпопеи, несмотря на приклеенную тенденцию авторских деклараций и ряд других недостатков, беспрецедентны в советской литературе и не имеют в ней аналогов. В произведении гармонично, естественно переплелись черты эпопеи, посвященной событиям, важным для всего народа, и черты социально-психологического романа, повествующего о судьбе человека.

То, что работа над «Тихим Доном», так стремительно начатая, затянулась в 30-е годы, объясняется крайней неблагоприятностью наступившей эпохи для творчества. Шолохов не показал в своем классическом произведении никакой светлой жизни, ради которой якобы стоило приносить такие жертвы. Надежда же на такую жизнь была искренней и горячей. Достаточно скоро она превратилась в самообман и весьма ограниченную правду в творчестве. В 1930 г., сразу по завершении первого варианта третьей книги «Тихого Дона», Шолохов начал писать и в 1932 г. опубликовал первую книгу «Поднятой целины». В основу сюжета был положен конфликт явно архаичный, но объективно предваряющий будущие повсеместные поиски «врагов народа», - противостояние заговорщиков и строителей новой жизни. Первая книга начинается приездом в Гремячий Лог Половцева и Давыдова (по хронологии событий раньше приехал двадцатипятитысячник, но показан первым приезд врага), а заканчивается появлением бежавшего из ссылки Тимофея Рваного и новым приездом к Островнову Половцева с Лятьевским, что заставляет даже ненавистника советской власти Якова Лукича схватиться за голову: «Старое начиналось сызнова».

В период «перестройки» и после наряду с безоговорочным порицанием «Поднятой целины» были попытки ее оправдания с позиций «реальной критики». Так, И. Коновалова обратила внимание на то, что направленный в хутор питерский рабочий, в гражданскую потерявший зуб по пьяному делу, сам никакого добра на заводе не нажил и хлебопашцев поучает, ничего не умея, что председателя сельсовета, праздношатающегося сорокалетнего «Андрюшку» Разметнова никто в хуторе не уважает, что покрытую им крышу должен перекрывать дед Щукарь, «хуля перед хозяйкой никудышную работу Андрея», что припадочный Нагульнов готов «для революции» «порезать» из пулемета «тысячи... дедов, детишков, баб», что лучший в хуторе наемный работник Любишкин, не умея хозяйствовать и все время попадая в зависимость от людей более хозяйственных, надеется только на силу власти и имущество кулака: «Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство!» - и т.д. Опасность «реального» прочтения «Поднятой целины» видели в начале 30-х партийные функционеры и официозные критики. В «Новом мире» автору предлагали сократить сцены раскулачивания - Шолохов отстоял их перед Сталиным. По внушению партийного куратора Союза писателей А.С. Щербакова и чиновного «философа» П.Ф. Юдина «содержание романа подверстывалось под политические формулы... автору предъявлялись политические претензии в «слабом» показе «просветляющего» воздействия на крестьянское сознание статьи Сталина «Головокружение от успехов», политические обвинения в неверном изображении Островнова и Андрея Разметнова, «правого оппортуниста»...» На закрытых обсуждениях романа «некоторые критики пытались понять и сказать о творческой правде романа, отразившего «жестокость» власти «по отношению к большинству крестьянства». Некоторые - собственные? - острые суждения Шолохов выразил «высказываниями Половцева или Щукаря: чего, мол, спрашивать с врага или с шута». Кто-то из хуторян в разговоре со своими высказывается так: «Зараз появились у Советской власти два крыла: правая и левая. Когда же она сымется и полетит от нас к ядрене фене?»

Конечно, в первой книге колхозного романа немало крамольного для тех лет материала. Но довольно скоро «Поднятая целина» была объявлена произведением образцовым для всей советской литературы. Сталина устраивали смелость и острота в пределах дозволенного, а высокое художественное качество книги как бы доказывало плодотворность коммунистической идеологии в искусстве. Шолохов, несмотря ни на что, все-таки безусловно на стороне своих героев-коммунистов. Образы их рельефны, легко запоминаются со многими деталями, живут, подобно героям «Тихого Дона», в читательском сознании, как реальные люди. Очевидна авторская установка на сопереживание именно им. Утопическое, нормативное осмысление глобальных социально-исторических обстоятельств парадоксально сочетается с реализмом характеров и поступков персонажей.

Вместе с тем в роман не вошли известные Шолохову и отраженные в его переписке, в частности со Сталиным, страшные факты, предшествовавшие коллективизации и сопровождавшие ее. Нет даже упоминания о запрете казакам служить в Красной Армии, снятого лишь в середине 30-х годов не без ходатайства Шолохова.

Уже 14 ноября 1932 г. Михаил Александрович писал в автобиографии: «Сейчас закончил третью (предпоследнюю) книгу «Тихого Дона» и, вчерне, вторую (последнюю) - „Поднятой целины“». Но, несмотря на ряд объявлений, вторая книга в 30-е годы напечатана не была, и рукопись ее погибла во время Великой Отечественной войны. После голода 1932-1933 годов, унесшего миллионы жизней, описывать достижения колхозного строительства - а от него ждали, разумеется, этого - Шолохов не мог. Во время репрессий 30-х годов он не раз заступался за арестованных (в том числе за прототипа Давыдова А.А. Плоткина), выручал их и в 1938 г. чуть не был арестован сам, но исполнитель провокации против него раскрыл замысел врагов Шолохова на очной ставке с ним в политбюро ЦК ВКП (б). В 1939 г. в речи на XVIII съезде партии Шолохов (с этого года академик) говорил о «глубочайшей человеческой скромности» товарища Сталина и о том, что все же «придется ему терпеть излияния нашей любви и преданности ему», клял уничтоженных писателей - «врагов народа». Но Шолохову хватило мужества выпустить в 1940 г. последнюю часть «Тихого Дона» в основном такой, какой она, вероятно, и была задумана.

Во время Великой Отечественной войны полковой комиссар, затем полковник М.А. Шолохов - военный корреспондент, автор злободневных публицистических очерков и статей. К годовщине начала войны, 22 июня 1942 г., «Правда» публикует его рассказ «Наука ненависти». Художественный уровень произведения ниже уровня средних из числа «Донских рассказов». Герой, лейтенант Герасимов, механик из Сибири, во время двух встреч с автором повествует о том, как он пришел к своей жгучей ненависти к фашистам, приводя примеры их зверств на оккупированных территориях и особенно с пленными, среди которых он после двух ранений оказался, по счастью сохранив до самого побега партбилет. Устная речь героя, включающая наставления его родственников и секретаря парткома перед отбытием Виктора на фронт, - и не книжная, и не разговорная, зачастую совершенно неестественная, особенно в самых патетических местах: «Я должен был вернуться в строй бойцов за Родину, и я вернулся, чтобы мстить врагам до конца!» - и т.п. Но от массовой советской литературы рассказ все же отличался. Литература эта давно избегала неэстетичных натуралистических описаний, а тут - и трупная вонь, и изрубленное человеческое мясо, и изнасилованная и убитая пятиклассница. Это было смело, но оправдывалось идеей благородной ненависти, приводящей к хорошим результатам: счет убитых Герасимовым немцев приближается к сотне (это вполне в духе советской пропаганды 1942 г. - даже когда отступали по Украине, много погибло земляков героя, «а фашистов мы положили там еще больше»). Рассказ был все-таки о побывавшем в плену, хотя и бежавшем. Отдельные сюжетные детали потом перешли в «Судьбу человека»: герой выживает в плену благодаря исконно крепкому здоровью, он, раненый, встает при приближении немцев, чтобы его не убили лежачего, немцы расстреливают евреев и похожих на них, есть эпизод с пленным врачом, но мало на что способным: ужасы плена в 1942 г. показаны с большим нажимом, чем в 1956.

Сталин одобрил «Науку ненависти» и пожелал Шолохову в день именин здоровья и «нового талантливого, всеохватного романа, в котором бы правдиво и ярко, как в «Тихом Доне», были изображены и герои-солдаты, и гениальные полководцы, участники нынешней страшной войны». Шолохов принял заказ без энтузиазма. В 1943-1944 годах появляются «главы» (разделенные только пробелами) из романа «Они сражались за родину» - с героями-солдатами, но «полководцами» не выше полковника, два более или менее заметных персонажа-офицера - лейтенант и капитан. Действия в этом произведении, несмотря на предельно острую ситуацию - отступление советских войск в 1942 г. с кровопролитными боями к Дону, - значительно меньше, чем разговоров, причем самый разговорчивый герой, Лопахин, проповедует ту же науку ненависти, что и Герасимов, объясняя отступление тем, что ненависти накопилось еще недостаточно.

Главы перенасыщены балагурством и юмором, чувства меры у Шолохова здесь несравненно меньше, чем у Твардовского в поэме о балагуре Теркине. Комические инвективы всегда серьезного Звягинцева, солдата из комбайнеров, против «баб» мало чем отличаются от антифеминистских речей Прохора Зыкова и Нагульнова в «Тихом Доне» и «Поднятой целине», самоповторения Шолохова становятся совершенно очевидны; неосознанно Шолохов повторяет не только себя: звягинцевская «фразеология - от героев рассказов Зощенко» несмотря на положительность этого персонажа (он разговорчив и на операционном столе, но чувство невыносимой боли писатель передает убедительно, здесь «утепляющий» комизм, как на лучших шолоховских страницах, способствует усилению драматизма). Речи, в том числе непрерываемые монологи, вообще длинны - и юмористические, и патетические, нередко почти так же неправдоподобны, как монолог лейтенанта Герасимова, хотя в целом главы романа заметно художественнее «Науки ненависти», удачен ряд батальных эпизодов. Всегдашняя серьезность и солидность тугодума Звягинцева хорошо мотивирует его народное уважение к солдату из агрономов Николаю Стрельцову: раз тот, в отличие от «пустозвона» Лопахина (лучше всех воюющего), над ним не трунил, значит, Микола его «невыносимо уважал» (речевой комизм здесь - от потуг выражаться «учено»). Не в духе официальной пуританской советской литературы обилие фривольностей, впрочем, преимущественно опять-таки в речах, а не в событиях: советская женщина ведет себя нравственно, тут Шолохов от основной линии отойти не может.

При всех слабостях нового шолоховского произведения оно по праву стало в первый ряд прозы военных лет - прозы далеко не сильной. Образы Шолохова сохранили рельефность, «запоминаемость» и, конечно, выражают искреннее восхищение писателя простым человеком, способным на великие дела.

Осознавал ли Шолохов вполне падение своего таланта? Во всяком случае, во время войны он начал меняться не в лучшую сторону, в частности, позволять себе антисемитские высказывания, удивительные для создателя образов Анны Погудко и Абрамсона в «Тихом Доне», друга Е.Г. Левицкой и А.А. Плоткина. После войны, в 1951 г., он принял участие в кампании сторонников раскрытия писательских псевдонимов, поддержав М. Бубеннова против К. Симонова, а позже, в 1954-м, в речи на Втором съезде писателей, остро и справедливо поставив вопрос об удручающем состоянии советской литературы, постарался заодно свести счеты с Симоновым, виноватым не больше многих других. Послевоенная «публицистика» Шолохова насквозь официозна. Например, послание 1948 г. «Скорбь наша мужественна (На смерть А.А. Жданова)»:

«Страна и партия потеряли своего великого сына, человека большего сердца и кристаллически светлого ума». Но «скорбь наша мужественна. Это - скорбь воинов, потерявших большого и любимого военачальника. Простясь с ним, мы снова подымем траурно приспущенные знамена и твердыми шагами пойдем, ведомые нашим великим Сталиным, к конечной цели - к самой светлой победе, к коммунизму» (8, 148). К 50-летию КПСС сочинено приветствие «Вечно здравствуй, родная партия!» (1953). Однако Шолохов не был безусловным фаворитом вождей. В 1944 г. управление пропаганды ЦК ВКП(б) выдвигало его на пост ответственного редактора «Нового мира». Вешенец, скорее всего, отказался. Сразу после войны он не принял предложение Сталина и Жданова возглавить Союз писателей. А в 1949 г. в собрание сочинений И. Сталина вошло письмо двадцатилетней давности к Ф. Кону, где говорилось о ряде «грубейших ошибок и прямо неверных сведений» в «Тихом Доне». Разъяснений писатель не получил. В 1950 г. он писал Маленкову, жалуясь на Генеральный штаб, не пускающий его, заканчивающего первую книгу «Они сражались за родину» и уже приступившего ко второй, в архив.

Задуманный в трех книгах роман о войне не подвигался. Но уже повеяло иными временами. С начала 50-х Шолохов заново, по-другому пишет вторую книгу «Поднятой целины», в 1955-м печатает первые восемь глав, а 31 декабря 1956 и 1 января 1957 г. в «Правде» появляется «Судьба человека». Этот рассказ - настоящая «целина», поднятая писателем. Здесь он в своей истинной стихии: показывает в трагических обстоятельствах человека, величественного в своей простоте. Как за тридцать лет до того в «Чужой крови», описаны необычные, исключительные события. Андрей Соколов прошел фронт и плен, откуда бежал, прихватив немецкого майора с ценными документами, и остался жив, а его семья погибла в собственном доме. Последнего родного Андрею человека, сына Анатолия, немецкий снайпер убил «аккурат девятого мая, утром, в день Победы». Сорокапятилетний Соколов, все же еще не старик, когда вокруг больше двадцати миллионов невест всех возрастов, а женихов нет, не женился вновь, а вдруг подобрал первого попавшегося мальчишку-беспризорника. Но не в самих неожиданных событиях «интерес» рассказа (Соколов заранее сообщает и о гибели жены и дочерей, и о гибели Анатолия, только потом об этом говорится подробнее), а в их переживании героем и слушателем-автором. Соколов скорбит о родных, но слушатель и читатель скорбит прежде всего о Соколове, не знающем цены себе. Как и в «Тихом Доне», в центре произведения один человек, а проблематика глобальная, общечеловеческая, и банальное заглавие рассказа разрастается до символа. Писатель вновь сумел показать, какую огромную - и непонятую - ценность может представлять собой самый обыкновенный, бесхитростный человек. Это истинный герой, но в отличие от привычного соцреалистического героя, который брал рекорды в труде и косил врагов как траву (вспомним шолоховского же Герасимова), героизм его едва ли не ярче всего проявляется в том, как он пьет водку на пиру немецких офицеров. Это было неслыханно ново для 1956 г. «Судьба человека» - важнейшая веха на пути трансформаций представлений о герое литературы, концепции личности.

Шолохов нашел действительно свой аспект в литературе об Отечественной войне. Значение «Судьбы человека» для последующей военной прозы (и не только военной) трудно переоценить. Чаемая светлая жизнь при социализме не наступила - такая война как бы извиняла неудачливых преобразователей мира, оттого и оттеснила прежде столь волновавшие Шолохова темы: Андрей Соколов о своем участии в гражданской войне, о том, что он смолоду уже был сиротой, о том, что в голодном двадцать втором году «подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел», сообщает вскользь, сосредоточиваясь по контрасту на жизни с семьей до Отечественной войны и в основном на самой недавно закончившейся войне. Но Победа, достигнутая благодаря таким, как Соколов, для Шолохова оправдывала социализм. Несомненно, он связывал с социализмом возможность оценить - всем обществом! - значительность простого человека. Теперь, после разоблачения культа личности Сталина, он видел в социализме прежде всего гуманизм, понимаемый опять-таки как возможность оценить и возвысить простого человека. Это приводило к сентиментальности (Д.Д. Благой напрасно оспаривал ее наличие в «Судьбе человека»), но сентиментальности высокой, истинной, не литературно-наигранной, именно такой, когда человек осознает «во внешней незначительности жизни... нечто внутренне значительное... внутреннее нравственное достоинство, являющееся простейшим сверхличным началом истинно человеческого существования». В свете новых веяний Соколов проявляет гипертрофированный альтруизм: «не мне чета» - о жене, капитан Анатолий - тоже будто бы не чета отцу, в плену Соколов, получив буханку хлеба и кусочек сала, боится выстрела в спину, так как тогда он не донесет «ребятам этих харчей», боится и умереть во сне - напугать своего «сынишку»; это обусловленный временем «перебор», но при психологическом напряжении, которого требует рассказ, он не очень заметен, как и самоповторения автора: Соколов, подобно Григорию Мелехову, рано поседел, внутренне перегорел, у него больное сердце, и по ночам он во сне видит родных, как Григорий, - но характер другой, ситуация иная. Есть и дидактизм (слово о враче, который «и в плену и в потемках свое великое дело делал», о женщинах и детях, вынесших на своих плечах всю тяжесть войны в тылу, и др.), но это тоже дидактика простого человека, говорящего о серьезном, она от непосредственности, а не от рационалистического резонерства.

Самый длинный из написанных Шолоховым монологов в основном естествен, убедителен, даже когда в нем передаются высказывания других лиц. Это стихия просторечия с очень умеренным количеством профессионализмов («сердце будто кто-то плоскогубцами сжал», «сердце у меня раскачалось, поршня надо менять»), а «в сильных и ярких периодах рассказа нет ни профессионализмов, ни диалектизмов, ни арготизмов... ни грамматических отклонений от литературной нормы», и все-таки впечатление живого разговорного языка определенно преобладает. Такая речевая организация тоже была новаторством на фоне выглаженной, безликой соцреалистической прозы. Бесспорно воздействие «Судьбы человека» на всю последующую литературу, в том числе «деревенскую».

Мнение о «Судьбе человека» как об «очень слабом рассказе», высказанное А.И. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», по крайней мере неисторично, хотя ограниченность Шолохова очевидна: Андрей Соколов боится умереть от больного сердца, но в рассказе нет никаких намеков на гибель множества бывших военнопленных в сталинских лагерях; бесспорно, однако, что такое произведение не могло появиться в первую послевоенную весну, когда происходит встреча рассказчика с Андреем Соколовым.

Шолохов оставался достаточно независимым человеком, иногда доставляющим беспокойство властям. Как сообщается в интервью его биографа В.О. Осипова «Известиям», в разгар травли Пастернака за «Доктора Живаго» в Париже, «отвечая на ехидный вопрос французского журналиста, что он думает об этом романе, Михаил Александрович сказал, что надо его сначала опубликовать в России, прочитать, а потом уж выносить суждения... Что там было! Советский посол срочно сочинил секретную депешу в ЦК - как быть с Шолоховым?..» В декабре 1958 г. на встрече с личным составом Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского Шолохов, согласно доносу, направленному секретарю ЦК по идеологии Суслову, при ответах на вопросы «допускал вольности, граничащие с аполитичностью».

Но как художник Шолохов не удержался на уровне «Судьбы человека» и первой книги «Поднятой целины» (не говоря уже о «Тихом Доне») во второй ее книге, наконец опубликованной полностью в 1960 г. Описывать светлую колхозную жизнь после тридцатилетнего исторического опыта он все же не мог, и «реальная критика» могла бы выявить в книге факты вопиющей бесхозяйственности, такие поступки персонажей, как подвиг Нагульнова, который - не прокурор, но следователь, не милиционер, не исполнитель судебного приговора, а секретарь партячейки - выследил и убил без последствий для себя Тимошку Дамаскова, покушавшегося на убийство, но не убившего никого и по суду не заслужившего высшей меры, или методы следствия в ГПУ - Лятьевскому в свое время выбили глаз на допросе, и теперь он мстит своему следователю. Но ничего не умеющий руководитель Давыдов и самоуправец Нагульнов остаются положительными героями, а умелый хозяин Островнов и лишенный всего, что имел, Лятьевский - отрицательными. Основное внимание уделяется не колхозному строительству, а поднятию духовной «целины». Все хуторяне стремительно растут, лучшие вступают в партию, и это, в противоположность первой книге, становится торжеством для хутора вообще. Давыдова все полюбили в считанные месяцы и даже дни (еще в первой книге после бабьего бунта чей-то неопознанный голос из задних рядов на собрании произносит целую речь, исполненную умиления от его незлобивости), перед ним раскрываются самые замкнутые люди (хотя сам Шолохов не раскрывался ни перед кем), свою тайну, скрытую от всех, ему раскрывает даже убийца и гуманист Иван Аржанов, который учит председателя распознавать в каждом человеке «чудинку», неповторимую индивидуальность. Растут и главные герои: Давыдов, испытывающий благотворное влияние жизни, хуторян и простого советского святого - секретаря райкома Нестеренко; Нагульнов, вдруг на пятом десятке, живя в одном хуторе, открывший для себя красоту петушиного пения и отпускающий пособницу кулацкого отродья Лушку, потому что, оказывается, он все-таки любит ее, «подлюку»; Разметнов, подтверждающий свой гуманизм отстрелом кошек для спасения голубей (это весьма популярная в 50-е годы «птица мира»), убивающий Лятьевского и меняющий портфель председателя хуторского совета на должность секретаря партячейки, что, очевидно, мыслится как повышение.

Вообще почти все происходит исключительно быстро. Тридцатипятилетний Давыдов, имевший пока лишь случайные связи с женщинами, успел за несколько месяцев пережить две любви: к беспутной жене друга, которую безуспешно попробовал перевоспитать в процессе совращения, и к юной Варе, полюбившей его так горячо, что на ее чувство нельзя было не откликнуться. Лушка в Шахтах не только со спринтерской быстротой вышла замуж за инженера и невероятно растолстела, но и внутренне изменилась так, что не узнает своего хуторянина Разметнова. Только одно происходит долго: в хуторе, где вся жизнь на виду, у такого заметного и подозрительного человека, как Островнов, живут притаившиеся враги со своими конями, и никто, даже профессиональные следователи, не могут их поймать, хотя улик немало и многие безуспешно пытаются раскрыть на них глаза Давыдову, пока Нагульнов вновь, и то случайно, не обнаруживает способностей сыщика. Конфликт с врагами - по-прежнему основной, антагонистический конфликт, поэтому развязка оттягивается до конца романа и наступает внезапно, безотносительно к предыдущим событиям.

При ускоренности событий повествование о них замедлено. В книге множество разговоров, потесняющих сами события, много непрерываемых монологов, искусственность которых особенно очевидна, когда это монологи комические: смех не терпит затягивания, а шолоховское «щукарство» теряет всякую меру, козел Трофим превращается во вполне самоценный персонаж, связанный исключительно с дедом Щукарем. Но есть в книге и очень сильные страницы, написанные пером прежнего Шолохова, особенно в финале. Шут Щукарь, который еще недавно оплакивал своего друга-врага козла, утонувшего в колодце, теперь, потерявший двоих друзей и сразу резко сдавший, обнаруживает глубокую деликатность, оставляя Варю побыть одну на могиле Семена, и вообще вырастает в трагическую фигуру, причем достигается это комическим приемом: на протяжении менее чем трех страниц он дважды «цитирует дорогих покойников - Нагульнова (говоря старухе: «Вон какие молодые улеглись, а мне давно уж там покоиться пора. Задача ясная?») и Давыдова (говоря Варе: «Только ты его не обижай, ведь он любил тебя, факт!» - после чего та убегает, давясь рыданиями). Повторение только усиливает трагический эффект. Расписавшись в верности социализму и колхозному строю, Шолохов как бы оправдывается тем, что за них положили жизни дорогие его сердцу Давыдов и Нагульнов.

Между тем младший сын Шолохова записал слова отца про Макара и Разметнова: они «и семьи-то собственной сложить не могут, в собственных куренях порядка не наведут... Казаки им так и скажут, вы, мол, братцы, двум свиньям жрать не разделите, потому что больше одной у вас сроду и не бывало, какие же вы для нас советчики?». Вероятно, жизнь и литература для Шолохова уже разошлись настолько, что одних и тех же героев он почти противоположно оценивал как «реальных» людей и как литературные персонажи. Эта тайна шолоховской личности остается неразрешимой.

В 1966 г. на XXIII съезде КПСС писатель-коммунист гневно бичевал осужденных «отщепенцев» и «клеветников» А. Синявского и Ю. Даниэля, жертв первого политического процесса брежневских времен против писателей. «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием» (аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! (Аплодисменты). А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости» приговора». Так выступал теперь автор «Тихого Дона». Он искренне не одобрял «антипатриотическое» поведение. Но Л.К. Чуковская в открытом письме к нему напомнила о присущей русской литературе традиции заступничества. Впервые за века ее существования писатель выразил «сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок», что вообще процедура была «слишком педантичной, слишком строго законной». Литература, писала Л.К. Чуковская, «сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, - к творческому бесплодию».

В 1969 г. Шолохов послал в «Правду» главы из «Они сражались за родину» о предвоенной жизни Николая Стрельцова и приезде к нему выпущенного из лагеря старшего брата Александра Михайловича (но не Стрельцова, как пишут шолоховеды, - отцы у них разные), советского генерала из царских офицеров. В них много разговоров о репрессиях 1937 г. Публикацию задерживали. После обращения Шолохова к Брежневу она состоялась, но без согласования с автором некоторые строки и страницы были опущены. Там речь шла о методах «следствия» в 1937-м, об обезглавлении Красной Армии, о том, что близкие репрессированных невинных людей потеряли веру в советскую власть, и т.д., были и усечения совершенно нейтральных фраз. Полностью восстановленные в издании 1995 г., эти страницы не отличаются ни новизной и оригинальностью мысли, ни большой смелостью, они даже отдаленно несопоставимы с тем, о чем говорится в романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба», завершенном в 1960 г. При Хрущеве шолоховская смелость никому не показалась бы чрезмерной, но в 1969 г. она не прошла, как не прошла тогда в печать и поэма Твардовского «По праву памяти». Отношение к Сталину у Шолохова вполне соответствовало официальной истории КПСС: имел большие заслуги, провел индустриализацию, коллективизацию. «Как снег на голову свалился тридцать седьмой год». Шолохову ли было не знать, что масштабы репрессий во время гражданской войны и коллективизации, да и между ними были не меньше, чем в якобы неожиданном 37-м. С.М. Шолохова свидетельствует, что он говорил сыну Мише о гражданской войне, считающейся законченной в 1920 г.: «Она сейчас идет. И скорее всего... еще и не кончившись по-настоящему, загорится вновь». Еще одна загадка Шолохова.

Дети писателя утверждают, что роман «Они сражались за родину» в полном виде (неопубликованные главы) был сожжен. Но статья С.М. Шолоховой посвящена «ненаписанному роману». Хотел ли Шолохов, чтобы о романе распространялась легенда? Или имелась в виду редакция, смягченный вариант которой посылался в «Правду» и все равно показался крамольным? Или были еще какие-то главы, которые автор не захотел оставлять потомству, поняв, что третий его роман не удался даже по сравнению со вторым? И эту тайну Шолохов также унес в могилу.

До начала 70-х годов собрание сочинений фиксирует редкие выступления Шолохова, потом наступает практически полное молчание. Предсказание Чуковской сбылось. Шолохов получил Нобелевскую премию и две золотых звезды Героя Социалистического Труда, когда о его труде сказать было уже нечего.

Современный исследователь пишет, что «показались бы сейчас нелепыми и даже зловещими попытки вывести Михаила Кошевого в «положительные»...». Но Кошевой не жесток по натуре, он ожесточен войной и классовой идеологией. И это тоже трагедия. Автор «Тихого Дона» пусть неявно, но скорбит о том, что безыскусственный парень, которому Григорий Мелехов был «как брат» (он во время «германской» вывел раненого Григория из боя), который после всех совершенных им убийств признается в своей неспособности зарезать ягненка или поросенка, но имеет «твердую руку» на «классовых врагов», - что этот симпатичный малый на гражданской войне, особенно после гибели Штокмана и Котлярова, превратился в совершенно зашоренного человека, непреклонного проводника «революционного правосознания».

Конечно, Михаил Шолохов как личность неизмеримо глубже, ярче, интереснее, сложнее и трагичнее, чем Мишка Кошевой. Но в этом образе есть горькое пророчество о себе самом. Начавший в двадцать один год едва ли не самое выдающееся литературное произведение XX века, в основном завершивший его в двадцать девять и опубликовавший последнюю часть в неполные тридцать пять, Шолохов потом написал немало страниц, недостойных его дарования, и в последнюю четверть века своей жизни, увенчанный всеми лаврами, почти совершенно замолчал - или говорил такое, что ложится пятном на его память. Условно можно сказать, что он начал Григорием Мелеховым, а кончил Михаилом Кошевым. В этом его собственная вина и вина колоссального социально-исторического пресса, который на него давил.

Беда Шолохова больше, чем его вина. И относиться к позднему Шолохову подобает так, как он смолоду относился к своему герою и тезке: с чувством сожеления о том, чту суровая история сделала с достойным человеком.